Жизнь. Продолжение следует

Быть с Олегом

Две клинические смерти как смысл вечной жизни

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков



Тот, кто говорит, что хотел бы ощутить всю полноту жизни и испытать чудо ее непредсказуемости, – либо Бог, либо плохо информирован. Вот тогда для глубины картины творения несколько красок из жизни Олега Самойленко из Великого Новгорода. В два года у мальчишки заболел живот, и его положили в больницу с расстройством желудка. Через некоторое время из-за недосмотра врачей Олег Самойленко умер под капельницей. Восемь с лишним минут он провел в состоянии клинической смерти. Ребенка спасли, но мать забрала его домой парализованным инвалидом. Удивительно, но парень стал понемногу выкарабкиваться. Он двигался, сам ел, появилась надежда, что дела пойдут получше. Но после второй клинической смерти никаких надежд не осталось даже у врачей: в реанимации сказали, что началась агония, ребенка не будет уже к утру. Одна мать не сомневалась в сыне. Она верит в него до сих пор. И когда кормит через зонд, и когда гуляет, и когда рассказывает своей младшей дочери Вите про ее двенадцатилетнего теперь уже брата. Это слова об удивительной полноте жизни и чуде ее непредсказуемости. Вот как Ольга Самойленко говорит эти слова.

«Вся моя семья отсюда, из Великого Новгорода, даже бабушка и дедушка. Но вот отец мой – он родился в Шацке, даже не знаю, где это. Может быть, поэтому все думают, что я цыганка. В принципе, цыганка не самый худший вариант, но я местная. Тут выросла, тут работала. Была и проводником в поездах, и в ларьке продавцом работала, и в БТИ техником, и даже риелтором. Много чего успела до 23 лет. А в 23 уже Олежу родила. Ну а что? Хороший возраст. Все хочется испытать, все попробовать.

С мужем моим бывшим мы познакомились как раз на поездах, он тоже был проводником. В прошлом году я с ним развелась, не смогла выдержать троих детей, одного отдала его маме. А сначала все было хорошо. Олежа, наш первый ребенок, до двух лет был обычным человеком, носился, как вот сейчас носится его младшая сестра. А потом мы поступили в больницу с расстройством желудка. По-русски говоря, у нас начался понос. Неделю нас пролечили, выписали здоровыми. На следующий день у нас опять понос – мы опять поступаем в больницу. Старый корпус. Четыре детские палаты, потом шкаф в виде перегородки, а дальше взрослые с желтухами и всеми остальными инфекционными болезнями.

Не знаю, может, он там что подцепил, может, другая причина, но у него от поноса началось обезвоживание. Сказали: надо ставить капельницу. Забрали его у меня в процедурку. Я сижу, слышу: ребенок орет. Я, такая: а можно мне туда? Нет, нельзя. А через некоторое время: мамочка, идите. Прихожу – ребенок у меня весь скрученный, вырывается, медсестра пожилая не может попасть ему в вену, вся рука уже истыкана иголкой. Кое-как я его забрала, сказала: не отдам, делайте что хотите. На другой день врач говорит: мы вызовем милицию, заберем у вас ребенка и прокапаем. Ну что делать – пошли. Я вся на лекарствах, все успокоительное, что с собой было, я съела. Сижу с ним на руках, слезы градом, а он смотрит на меня и орет в голос: "Мама, мама!!!" Страшно ему.

Так продолжалось два с половиной часа. Они превратились в какие-то целые года. Приехал муж. У меня уже нет сил. Он остался с Олежей, а я вышла постоять на улицу. Дальше, он рассказывал, было так. Капельница уже должна была кончиться, когда Олежа вдруг замолчал и начал синеть. Медсестра побежала искать врача. Пока искали, пока по улице несли в реанимацию, пока подключали ко всем аппаратам, – прошло восемь минут. Восемь минут – это порог. Могли уже не вытащить. Сорок минут Олежу запускали. Потом доктор вышел и сказал: думали, не спасем, но он вернулся.

Вернулся. Но как. Еще сегодня он ходил, а теперь просто лежит, и все. Девять дней он пролежал в реанимации, потом его перевели в областную больницу. Там реаниматолог спросил меня: "Вы будете его забирать? Решите: если не хотите связываться, просто пишите отказную, никто вас не упрекнет". Мы говорим: "Да вы что?! Это же наш Олежа". – "Точно?" – "Точно". – "Ладно, вот последствия: мозг, скорее всего, поврежден, он начал отмирать, ребенок не то что не пойдет, он даже сидеть не сможет, готовьтесь к тому, что это будет очень тяжело".

Было тяжело. Мы с мужем спали в общей сложности по два часа в сутки. Дошли уже до того, что менялись каждые 15 минут. 15 минут я качаю ребенка, муж спит. Потом толкаешь его в бок – иди ты качай, а сама ложишься. Олеже было тяжело: спастика, вытягивало мышцы до болевого порога. Неврология из-за клинической смерти. Мозг сбился, не соображал, что надо сделать, чтобы было удобно, и мышцы напрягались неправильно, их сводило, ребенок страдал. Но мы не сомневались, что со временем все наладится. И Олежа, молодец, старался. Начал сам есть, пытался ползать. Русфонд помог нам с тренажером "Мотомед", который уменьшает спастику и развивает мышцы. Так Олежа даже сам пробовал крутить педали.

Но прошло семь лет, и произошла еще одна клиническая смерть. Как мне объясняли потом врачи, это последствия быстрого роста ребенка с симптомами, похожими на ДЦП. Кости развиваются, а мышцы не растут, не успевают: он же не двигается как все обычные дети. И вот, чтобы помочь мышцам, организм начинает как бы сам себя есть и уничтожать.

Получилось так. Я была в роддоме, рожала Виту. С Олежей остались моя мама и мой бывший, тогда еще действующий, муж. Вот он пошел погулять с ребенком, вернулся, говорит мне по телефону: что-то с Олежей не то, то ли дышит он плохо, то ли что. Я говорю: быстро вызывай скорую. Ну они, молодцы, приехали как могли, но чуть-чуть не довезли ребенка, клиническая смерть случилась прямо в машине. Его – сразу в реанимацию, а я – сразу, такая, думать, как быть: третий день как родила, мне, по идее, из роддома не выйти. Но как не выйти? Это же Олежа, это моя душа. Витка – она моя жизнь, я поэтому ее так и назвала. А Олежа – он душа.

Правдами и неправдами я до реанимации добралась. Врачи мне говорят: "Он в агонии, он ночь не переживет, вам видеть его не надо, идите обратно в свой роддом". Я говорю: "Ну раз не переживет, тем более пустите". Прорвалась, посмотрела на него, а он весь в трубках, на искусственной вентиляции легких. Говорю: "Он выживет – увидите". Они отвечают: "Да вы не в себе". Я: "Может быть, но только это мой ребенок, и я знаю: он проживет столько, сколько захочет, а он пока хочет. Он не умрет здесь, на больничной койке".

И вот прошло уже три года. Первые полгода мы были в больнице. Потом год мы жили с пульсоксиметром – это такой аппаратик, прищепка, которая надевается на пальчик, пищит и круглосуточно мониторит пульс. Потом мы начали усиленную реабилитацию – каждые два месяца. Мы, конечно, опять начали все с нуля, даже с минуса, но я не сомневаюсь, что постепенно мы начнем выбираться. Все не так страшно, как мне когда-то казалось. По крайней мере, сейчас я знаю, что у меня не проблемы, а обязанности. У меня двое детей, которых надо напоить, накормить, трусы им поменять, позаниматься с ними и получить от этого результат.

Знаете, я знакомым всегда говорю, что знаю секрет, как эмоционально справиться с трудными жизненными ситуациями. Нужны правильно подобранные антидепрессанты. Но на самом деле нужна просто любовь. Если у тебя нет чувства к человеку, неважно к какому – дальнему или близкому, – ты долго не протянешь с ним и его проблемами, как бы ты ни старался. Ну год. Максимум. Это край. За это время ты просто лишишься всего. Работы. Личной жизни. Себя самого. Но если есть эмоции, если есть любовь, ты получишь все. У тебя будет самое главное. Это называется душа».

Фото Сергея Мостовщикова