Жизнь. Продолжение следует

Лера-ураган

Девочка, которая упала и поднялась

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков



Что такое человек – просто тело со способностью думать, делать и говорить? Или это тайная сила, нашедшая понятное выражение в известном нам мире? Столько всего об этом сказано и ничего, как всегда, не решено. Жаль, конечно, но именно эта вот незавершенность и есть сама по себе жизнь, по крайней мере весь нехитрый ее смысл. Только в отсутствии ответов – причина существования каждого из нас вообще и Леры Мигуновой в частности. Такого явления, как она, в принципе не бывает, хотя ее называли и Торпеда, и Тайфун, и Ураган. В 14 лет Лера-ураган упала с железнодорожного моста, задела провода под напряжением в 27 тысяч вольт. Вся обгорела – 65 процентов поверхности тела. Все себе сломала, повредила органы внутри. Смерть – так хотели назвать Леру врачи. Но три года спустя мы сидим с ней и ее мамой Татьяной Алпаткиной и все-таки разговариваем про жизнь. Что, наконец, она такое?

Татьяна: Мы казанские, с корнями, полностью городские жители. Моя прабабушка по маминой линии – она вообще москвичка, но почему-то она там не захотела жить, уехала в Казань, вышла замуж. Это не любовь, там раньше по-другому решали. Она была состоятельная, а у прадеда ветвь была немножко обмельчавшая, но с именем – прабабушке досталась фамилия Демидова. Мама уверяет, что действительно есть какая-то связь с Демидовыми, но я думаю – вряд ли: мы бы, наверное, как-то это знали. Хотя кто знает?

Так или иначе, выросла я в Казани, училась здесь на педагога, должна была стать либо тренером по плаванию, либо учителем физкультуры. Но, видимо, не дано мне было стать спортсменом. Да и в девяностые выжить на деньги педагога невозможно было, так что я стала бухгалтером. Связана теперь с финансами, с циферками. Скромная такая работа. Но я люблю ее очень, люблю нашу фирму, людей, которые там работают. Там меня до сих пор ждут, до сих пор финансово помогают, что в нашей ситуации очень важно.

Я, может быть, заранее догадывалась, что нам придется нелегко. Хотела Леру назвать сначала Александрой или Софьей, в крайнем случае – Ниной. Мне казалось, это такие сильные имена. Но потом, когда родила ее, сразу поняла, что это Лера. Имя переводится как «крепкая». Так оно, в общем-то, и получилось. Все, что она выдержала, выдержать практически нереально.

Мистер Случай – он подстерегает неожиданно и где угодно. Опишу ситуацию так. Все говорят, что, когда Лера в 14 лет упала с железнодорожного моста, были задеты высоковольтные провода. Я в это не верю. Задеть провода, в которых 27 тысяч вольт, и остаться в живых – это просто нереально, это физика. К таким проводам ближе чем на два метра даже приближаться нельзя. В специализированной одежде еще можно подойти сантиметров на восемьдесят, но не ближе. Так что, я думаю, у нас просто попало тело в это поле двухметровое. Получился удар, падение и самовозгорание.

У Леры была сочетанная травма. Три проблемы, от каждой из которых можно было бы умереть. Ожог, который усугубил все. Плюс переломы. И внутренние повреждения. Перечислю: ушиб головного мозга, перелом основания черепа, все ребра, самая толстая берцовая кость, плечевая толстая кость, селезенка, ну и так далее.

В первой больнице, куда мы попали, нам все блокировали, все купировали, но, так как Лере было 14 лет, они не могли у себя ее держать, перевезли в детскую больницу. Там вроде было нормальное оборудование. Но то ли они не умели им пользоваться, то ли просто не верили, что она выживет, – не знаю, что у них там случилось, но в итоге мы прождали десять дней, и в очень тяжелом состоянии Леру увезли в Нижний Новгород.

Это я сейчас, когда прошло столько времени, знаю, что в таких ситуациях надо настаивать, чтобы везли сразу в Москву. Что даже если не повезут, надо ехать самим: тут не откажут. А тогда что я могла сделать? Подписывала какие-то бумаги, ничего не понимая, отдала дочь на какой-то конвейер. Ее не лечили, давали просто антибиотики, которые могли ее убить. Все бактерии, которые в ней жили, они вышли на поверхность, потому что им внутри уже нечего было есть, они ее начали жрать снаружи. Она стала резистентной к лекарствам, ее ничего не брало.

Я жила с ней в реанимации – она там общая и для взрослых, и для детей. Насмотрелась такого, что не хотелось бы в жизни видеть, – фильмы ужасов отдыхают.

Лера: Мне кажется, врачи ждали, когда я умру. Когда мы приехали сюда, в Москву, в больницу имени Сперанского, я весила 38 килограммов, у меня была анорексия, я еще месяц пролежала здесь в реанимации. Меня рвало от всего, даже от воды. Знаете, как мы выживали? Вот есть яйцо – так вот кусочек белка в час, чтобы не умереть.

Татьяна: К этому времени у меня с головой было не все в порядке – я вообще не понимала, что происходит, мне только хотелось, чтобы все это как-то закончилось, но я не знала как. В итоге получилось интересно. В Казань по обмену опытом приехал из больницы Сперанского хирург Евгений Александрович Рыжов. И вскоре с помощью Русфонда, который оплатил лечение, нас перевели сюда. Первое, что они здесь сделали, – отнеслись к нам по-человечески. Посмотрели, подобрали повязки, лекарства, продумали стратегию. На Леру, как говорится, пахало здесь все отделение. Ко мне пришла наш доктор и говорит: пишите меню, что она у вас любит есть. Я не поверила своим ушам. Да ладно?! Говорю: я так не могу, разрешите мне привезти мультиварку, я сама. Нет, пишите. И они готовили. Макароны по-флотски, голубцы и так далее, как своему собственному ребенку.

Лера: Они не забыли тут и о моем психологическом состоянии. Сначала они не могли подойти ко мне в реанимации. Все, что я могла, – делать огромные испуганные глаза, потому что я понимала: если кто-то ко мне подходит, он хочет сделать мне больно. А там ведь собирается консилиум, все врачи вокруг тебя стоят, обсуждают, что делать. И меня это так сильно пугало, что я зарывалась в кровать, как паук. И они это заметили, перестали около меня собираться, подумали, как это все исправить, и – вуаля – спасли мне жизнь.

Татьяна: Сама по себе уверенность врачей, что Лера выживет, была для меня откровением. Я ничего подобного не видела и не слышала. Скажем, когда Леру на вертолете из Казани перевели в Нижний Новгород, мы за ней мчались туда на машине. Понятно, что вертолет не догнать, но мы старались. В реанимации нас встретила дежурный врач и говорит: «Вы чего так долго? И вообще, привезли труп – чего вы его сюда привезли-то?» И вот все полгода, что мы там лежали, мне говорили прямо в лицо: все равно она умрет, не встанет, идите заказывайте батюшку, не расстраивайтесь – и после смерти связь с ребенком не теряется. А я отвечала: а я не чувствую, что она умирает, не чувствую этого.

В Москве такого выгорания врачей нет. И человеческое отношение оказалось решающим. Потому что в случае с ожогами действительно невозможно ничего сказать заранее. Я вот сама видела, например, как из Коврова, где взорвался лакокрасочный цех, привезли пятерых здоровых мужиков, а с ними приехали их жены, спали на полу на матрасиках в реанимации рядом с мужьями. И я запомнила одного, Сергея, – такая груда мышц, весь в цветных таких татуировках, а выписывался он – маленький мальчик такой, щуплый, и с ним еще один товарищ, а троих не спасли. Ожоговая болезнь – она непредсказуемая, как огонь.

Выход из этой ситуации, секрет выживания в ней очень простой: нет никакого выхода, нет никакого секрета. Ты должен просто держаться. Если человек не хочет держаться, ты хоть бисером рассыпайся, ничего не получится.

Лера: Из всего случившегося я больше всего переживала за то, что у меня сломан передний зуб.

Татьяна: Да, она пришла в себя, пошевелить ничем не может – ни рукой, ни ногой, ни головой. Говорить не может. А еще же трахеостома стояла, надо было затыкать там дырочку и слушать, что она там шипит. И вот я слушаю, а она говорит: зуб сломанный, да?! И все три последние года она меня спрашивает: ну стоматолога-то можно уже позвать? Так что теперь, как только возможность у нас появится после очередной операции, первым делом мы пойдем восстанавливать зуб. Как знать, может быть, все это только ради него?

Фото Сергея Мостовщикова