Не бойся, я с тобой!
Клинический психолог – о том, как принять онкологический диагноз и жить дальше
Клинический психолог Ангелина Колобова в отделении онкологии и гематологии краснодарской Детской краевой клинической больницы
Светлана Лазебная: Ангелина Вадимовна, расскажите, для чего нужен клинический психолог в стационаре больницы, в чем заключается ваша работа?
Ангелина Колобова: В штате отделения онкологии и гематологии Детской краевой клинической больницы работают два клинических психолога и арт-терапевт. Отделение на 70 коек, оно практически всегда заполнено. Ребенок обычно поступает с мамой, и мы сразу начинаем работать с ними – со всей семьей, включая, например, папу, бабушку, братика, которые, конечно же, тоже переживают случившееся. Наша задача – поддержать их на этом этапе. Малыши страдают от боли, пациенты-подростки часто замыкаются, потому что болезнь радикально меняет их жизнь. Шаг за шагом мы учим, что диагноз «рак» не конец, болезнь преодолима. Мы помогаем справляться со стрессовыми ситуациями беседой, искусством и т. д. Известно, что тяжелые и хронические заболевания влияют на личность, отношения заболевшего и его семьи с другими людьми и окружающим миром. Клинические психологи – специалисты со знаниями в области нарушений психического здоровья, психиатрии, неврологии, внутренних болезней. Эти знания помогают провести грамотную диагностику, понять, что происходит с ребенком и его близкими, подобрать терапевтические инструменты.
С. Л.: В стационаре 70 коек, как вам удается держать в уме всех пациентов с их историями и особенностями?
А. К.: Это не требует особенных усилий. В нашем отделении пациенты лежат достаточно долго. Первая госпитализация длится месяц-полтора. Очень плотно, с незначительными перерывами общаемся и работаем с ними мы где-то полгода. Потом детки уходят на поддерживающую терапию, мы видим их реже. И на передний план уже выходят новички – и все повторяется.
С. Л.: Что самое сложное в вашей работе, какой этап?
А. К.: Практически любая семья, каждый ребенок попадает к нам с высоким уровнем тревожности. Один из самых сложных – этап диагностики, ожидание результата. Неизвестность держит в подвешенном состоянии и всегда тяжело детьми и родителями переносится. В это время важно дать семьям уверенность в том, что они не одиноки. Мы тут, мы есть, мы поможем. Стараемся спокойно и понятно объяснять мамам, папам и деткам, что происходит. И в дальнейшем важна полная информированность о заболевании, ходе лечения. Понимание позволяет принимать ситуацию, дает уверенность, некоторое ощущение контроля. Знакомство никогда не проходит по одному сценарию. Кто-то из малышей идет на контакт первым. Кому-то нужно время присмотреться, привыкнуть, и сначала он держится на расстоянии, в таких случаях мы не настаиваем. Но наблюдаем, чтобы оказаться рядом в подходящий момент.
С. Л.: Диагноз ребенку поставлен, каковы типичные реакции?
А. К.: Конечно, возраст имеет значение. Малыш мало что понимает про онкологию, соответственно, фокус внимания переносится на мам, семью. Типичные реакции родителей – шок, грусть, даже истерика. Подросток – это другая история. К нему нужен особенно тактичный подход, чтобы он не закрылся, не замкнулся, позволял себе помогать. Иногда, конечно, известие принимается спокойно. Интенсивность эмоций от многих факторов зависит.
С. Л.: Как научиться жить с тяжелым диагнозом?
А. К.: Универсального способа для всех нет, но существует общее правило. Для того чтобы научиться жить и бороться с болезнью, собственной или близкого человека, надо для начала диагноз принять. Это кризисная ситуация, и придется пройти все этапы – отрицание, торг, агрессию, депрессию и т. д. Нужно эти состояния проживать. Грустить, если грустно, злиться, если необходимо, главное – не убегать. Не закрываться от сочувствия, сопереживания, принимать помощь и просить ее. Главное, что мы пытаемся донести: рак успешно лечится, это не приговор. Но какое-то время, да, потребуется для того, чтобы освободиться от него. Жизнь изменится, к ней нужно адаптироваться. Установка на победу влияет на успех терапии – это факт.
С. Л.: Безусловно, современные возможности медицины сохраняют жизнь большинству пациентов. Но, к сожалению, нет стопроцентной гарантии. Если прогноз однозначно плохой, нужно ли с пациентами, их семьями говорить о смерти?
А. К.: У нас в отделении и вообще в психотерапии норма – честность и открытость. Это самое главное и самое важное правило. Каждый задумывается о своей смерти. Особенно в угрожающей жизни ситуации – тяжелой болезни. Возникает желание поговорить на эту тему. Но не с кем. Для близких родственников эта тема часто табуирована. Подруга или друг, скорее всего, скажет: «Да все будет хорошо». Близким самим страшно и тревожно. А психотерапевт поговорит, попытается выяснить, а что такое смерть для этого пациента? Слова «мы все умрем» ничего не значат. «Мы все» и «лично я» – не одно и то же. Чего человек боится в этой теме конкретно – мучений, физической боли? Или он боится за своих родственников? А может быть, забвения? Промолчать и обойти тему смерти не удастся, ведь нельзя больному предложить не умирать и быть здоровым.
С. Л.: Уточните, с маленькими детьми вы тоже разговариваете?
А. К.: Если есть согласие семьи – обязательно. На уровне понимания ребенком этой темы. Мы, конечно, всегда стараемся объяснить родителям, что это важно. Зачастую ребенок осознает происходящее, ему страшно, при этом он видит, как сильно расстроены родители, и не решается задавать им важные для него вопросы. А родителям не то что говорить с ребенком, им страшно даже об этом думать. Самые близкие и родные люди друг с другом на эту тему не общаются, а это важно. Если известно, что человеку, маленькому или большому, осталось жить недолго, то самое главное, чтобы в оставшееся время он не был одинок. Чувство изоляции – одно из самых сложно переносимых состояний для человека. Больной имеет право знать, что его ожидает, понимать, что от него ничего не утаивают и делают все возможное. Умалчивание может обижать и ранить.
С. Л.: Если произошло непоправимое, болезнь забрала ребенка, как родителям жить дальше? Правда ли, что есть допустимые сроки горевания, четко очерчивающие норму?
А. К.: Считается, что год человек может горевать в рамках нормы, но так утверждать нельзя. Первый год – это период, к концу которого начинает снижаться интенсивность переживания. «Переживание» – ключевое слово. Вначале оно интенсивное, концентрированное, потом появляются светлые промежутки. Со временем их становится больше, а темных – меньше. Если человек не убегает от естественных эмоций – грусти, одиночества, даже гнева, – это залог того, что раньше или позже, но он придет к норме. Каждый из нас проживает горе в своем личном темпе. Главное, повторюсь, чтобы была положительная динамика. Если со временем интенсивность страдания не слабеет, это не норма. Если человек отрицает факт потери близкого, запрещает себе думать об этом, убегает от сложных эмоций, переживание может затянуться. Спустя год горе будет свежо, как если бы оно случилось вчера. «Застревание» может погружать в депрессию, которая не уходит два, три года. Тут однозначно потребуется помощь психотерапевта.
С. Л.: Как отражается ваша работа на вас? Сталкиваетесь ли вы с синдромом профессионального выгорания, какие приемы используете для профилактики?
А. К.: Такая проблема встречается, особенно часто – в кризисных отделениях, к числу которых относится и наше. Связано это с высокой ответственностью, эмоциональной напряженностью, постоянной вовлеченностью в проблемы пациентов. Профессиональное выгорание очень плохо сказывается на психологическом здоровье. Защищает от него понимание своих личных границ и степени своей компетентности по принципу: «Тут я могу, а вот здесь не буду требовать от себя сверхъестественного». Важно чередовать работу и отдых. Уметь переключаться на семью, друзей, увлечения, стараться жить полноценно. Для меня лучшая профилактика выгорания – это помощь коллег-единомышленников. Мы регулярно собираемся на интервизии – так называются взаимные консультации равных по уровню и статусу специалистов. Вместе мы можем разобрать любую ситуацию, профессиональную и личную, поддержать друг друга. Есть еще одно понятие – «супервизия». В буквальном смысле можно расшифровать как «надзор». Это работа с более опытным коллегой. На Западе это норма и обязательное требование, в России пока нет соответствующей законодательной базы. Тем не менее большинство специалистов проходят супервизирование. Поясню: мой рабочий инструмент – моя личность. У меня, как у любого человека, есть свои неосознаваемые мною реакции или чувства, которые могут повлиять на процесс терапии. Специфика работы неизбежно накладывает свой отпечаток. Это может мешать и в профессии, и в обычной жизни.
С. Л.: Я знаю, что с той же проблемой сталкиваются многие волонтеры, люди, работающие в благотворительности, с паллиативными пациентами. Можете им что-то посоветовать?
А. К.: Если ситуация требует, обращаться за помощью к терапевту, психологу или клиническому психологу. Это такое же правило безопасности, как при опасной ситуации в самолете. Если вы летите с ребенком, инструкция требует, чтобы сначала вы надели маску на себя, а потом уже на него. Если поступить наоборот, то вы не поможете ни ему, ни себе.
С. Л.: В то же время мы знаем, что сочувствие, эмпатия – это нормальные человеческие качества. Как понять, что момент настал – пора к психологу?
А. К.: Когда, например, эмпатия перерастает в чрезмерную чувствительность или снижается работоспособность, могут появляться проблемы со сном, аппетитом, общая угнетенность. Человек меняется. Становится раздражительным, может сорваться, на кого-то накричать. Он может не вполне осознавать, что с ним происходит что-то не то. Но общее ухудшение качества своей жизни наверняка заметит. Это и есть сигнал: пора.
Фото Юрия Ходзицкого
