Колонка «Ъ»

Борьба системы с одаренностью

Почему в процессе образования российские учащиеся деградируют

В нескольких публичных выступлениях последнего времени декан экономического факультета МГУ Александр Аузан высказывал озабоченность состоянием российского образования, особенно высшего. По мнению профессора, образование требует смены самой экономической модели. Что не так с нашей моделью образования и как ее можно перестроить, расспрашивал главный редактор Русфонда Валерий Панюшкин.

Александр Аузан: В начальной школе наши дети отличаются умом и сообразительностью и, по международным рейтингам, входят в первую пятерку. В средней школе мы оказываемся сразу на 26–32-м месте. С высшей школой сложнее. Наши команды, конечно, побеждают на олимпиадах, но по уровню образования в целом мы стоим ниже лидирующих стран мира, иногда дотягиваясь лишь до Испании и Южной Кореи. Эта ситуация означает, что реализовать свой потенциал мы не можем и, более того, – растрачиваем. В советское время говорили, что образование – это борьба системы с природной одаренностью человека. Так вот, наша система образования выиграла эту борьбу, одолела. Я считаю, что мы имеем дело с модельным, системным кризисом.

Валерий Панюшкин: Что же с нашей моделью не так?

А. А.: Надо понять, в чем состоит модель. Очень уважаемые мною коллеги в 1990-е годы предложили модель, которая исходит из того, что образование – такая же сфера рыночной деятельности, как и многие другие. Предполагается, что образование – это услуги, предоставляемые конкурирующими субъектами. Есть регулятор, есть потребитель, есть спрос, есть предложение – исходя из этого построена та модель, которая сейчас демонстрирует свой ошеломляющий результат.

В. П.: Почему это не работает?

А. А.: Потому что образование – не услуга (при всем уважении к парикмахерским). Или в крайнем случае – инвестиционная услуга. Продуктом образования является не деятельность людей в отношении определенного объекта, а результат. Результат образования, с моей точки зрения, – это успешное будущее выпускника. Человек, у которого после выпуска складывается жизнь, карьера и так далее. Успешный выпускник – и не по баллам, а успешный в жизни. Говоря экономическим языком, «человеческий капитал». Когда человек инвестировал свои (или бюджетные) деньги и время, а через десять лет стал много зарабатывать, потому что результаты его труда значительны, – это и есть доход на человеческий капитал. Этот капитал не может проявиться в процессе обучения или даже через два года после окончания университета. Вы не можете с саженца яблони сразу потребовать антоновки для вашего пирога. Если мы соглашаемся, что результат образования – успешное будущее человека, и если мы видим, как в процессе образования он деградирует, тут-то и надо рассуждать, почему эта модель не работает.

Не только умения, но и ценности

В. П.: Что это за деградировавший выпускник такой? Какими полезными свойствами он не обладает и какими, наоборот, вредными обладает?

А. А.: Я экономист, поэтому заключения делаю по верифицируемым характеристикам. Мы видим рейтинги – довольно значительное падение. Современная модель предполагает, что критерием для составления программ должны быть профессиональные стандарты. То есть мы отдали дело работодателю, чтобы он нам все наладил. Так вот, не получилось! Если мы посмотрим рейтинги по привлекательности рынка труда, то Россия окажется за пределами первой сотни стран, которые привлекают талантливых и профессиональных людей. У нас экономика не XXI, а XX века. Поэтому, если отдать образование работодателю, он нас потащит назад – к обучению профессиям, которые если не умирают, то, во всяком случае, сильно деформируются. Я с удовольствием выслушаю работодателя, который является глобально конкурентоспособным, который может свой продукт провести на мировой рынок, но если работодатель не может вывести свой продукт даже с рынка Москвы на рынок России, тогда знаешь что, дорогой, – отойди и не мешай, потому что МГУ глобально конкурентоспособен, он в первой сотне университетов мира. Экономический факультет МГУ не в первой сотне – во второй, но мы стоим рядом Университетом Индианы в США, с Еврейским университетом в Иерусалиме, а по управленческому образованию мы выше, чем Университет Париж-Дофин или Университет Гумбольдта в Берлине. Поэтому с «Росатомом», с «Роскосмосом», с «Касперским», с «Яндексом» нам есть о чем поговорить: они понимают, что им нужно для мирового рынка. Но большинство наших компаний отстающие, и профстандарт, заданный отстающими работодателями, не формирует запроса для качественного образования. Это во-первых. Во-вторых, образование производит не только умения, а еще ценности и поведенческие установки. Мы c коллегами (я имею в виду Институт национальных проектов) сделали четырехлетнее лонгитюдное исследование по 27 университетам России – что происходит с ценностями и поведенческими установками студента за время пребывания в университете. И вывод плохой: студенты деградируют. За время обучения они, например, перестают доверять другим людям и начинают думать, что допустимо не платить налоги. Когда мы обсудили эти результаты с коллегами из университетов, где проводили исследования, коллеги сказали, что это и есть социализация – подготовка к жизни в стране, где не платят налогов и не доверяют никому. Хотелось бы, конечно, чтобы новое поколение двигало нас вперед, а не деградировало в угоду реальности. С другой стороны, наши ученики уезжают на Запад и работают там не мусорщиками, а делают приличную карьеру. Значит, мы не до конца уничтожаем их природную одаренность и учим их чему-то полезному. То есть точки опоры у нас есть, мы можем давать хорошее образование – нужно только сменить образовательную модель.


В. П.: Как сменить модель? И какие вообще бывают модели?

А. А.: Вот немножко экономики. Экономисты говорят, что благо бывает исследуемым: вы надкусили огурец, узнали, что он горький, и не стали покупать. Благо бывает опытным, когда вы купили подержанный автомобиль и через месяц он у вас сломался, то есть вы на опыте узнали его качество. И благо бывает доверительным: вы не знаете качества страхового продукта, если с вами не случилось беды. Вы не знаете качества лечения – благодаря таблеткам вы выздоровели или вопреки. И качества образования вы тоже не знаете и не можете проверить. Мне бы, конечно, хотелось думать, что наши выпускники делают успешные международные карьеры, потому что это я такой умный и замечательный, но есть еще факторы. Во-первых, они уже приходят талантливыми и образованными. Во-вторых, здесь, в университете, они объединяются и поддерживают друг друга. В-третьих, выпускники МГУ предпочитают брать на работу выпускников МГУ, потому что понимают, как их учили и как надо переучивать. Так что благо образования у нас доверительное, рынок не может разобраться в его качествах. С другой стороны, мы имеем олигополию. У нас несколько десятков (из тысячи) ведущих университетов в стране. Они тесно связаны с регуляторами, получают значительные деньги от государства, участвуют в политических и экономических проектах правительства, делят между собой рынки. Итак: доверительное благо и олигополия.

Кроме того, на рынке существуют специфические активы. Например, научные школы. Передача знаний из уст в уста, традиции, которые складывались десятилетиями, а то и веками. Коллеги из Высшей школы экономики предложили, как в Америке, запретить выпускникам работать в том университете, где они учились. Но Америка – слишком особенный рынок, а у нас в случае введения такого запрета специфический актив сработает по-иному. Вуз не будет вкладывать деньги в образование ученого для себя – лучше накопит деньги и потом купит себе ученого, которого выпустил Казанский университет или Университет Дофин в Париже. Поэтому я считаю, что десять лет назад были совершены ошибки в формировании модели образования. Рубашка оказалась не по размеру, задавленное неудобными условиями образование стало хиреть.

Три типа университетов

В. П.: И что с этим делать?

А. А.: Кризис образования вижу не я один. Идея привлечь работодателей, которые задали бы профессиональные стандарты, была предложена пять-семь лет назад, но не сработала, потому что экономика XX века не может потащить нас в XXII. Еще пробовали проращивать исследовательские университеты. Эта вроде бы симпатичная идея выродилась во что-то странное. Полагаю, авторов этого проекта раздражает разнообразие. Они почему-то решили, что исследовательские университеты – лучшая модель, и даже не посмотрели, какие еще университеты бывают. А в мировой системе образования живет три типа университетов. Да, бывают исследовательские университеты – обычно очень маленькие. Больше всего под эту модель подходили наши Европейский университет, РЭШ (Российская экономическая школа. – Русфонд) и Шанинка (Московская высшая школа социальных и экономических наук. – Русфонд). Там главный – ученый, исследователь, не преподаватель. Он занимается своими исследованиями, а рядом с ним стоят студенты и чему-то научаются. Но есть еще две модели. Liberal arts, университеты с широкой подготовкой, где учат всему от истории до математики, потому что неизвестно, что в жизни понадобится. Это дает высокую конкурентоспособность: на программы PhD в Америке поступает больше бакалавров из университетов liberal arts, чем из исследовательских университетов. А есть еще state universities, которые готовят управленческие кадры для регионов, поэтому главное там не исследовательская деятельность и даже не лекции, а практики, которыми овладевают студенты.

В. П.: Почему нельзя воспроизвести такую тройственную систему в России?

А. А.: Не знаю. У нас была попытка преодолеть кризис, сделав ставку только на исследовательские университеты. Результат получился парадоксальный. Те наши университеты, которые были похожи на исследовательские, мы задушили. Я даже не считаю это политическим умыслом. Просто исследовательские университеты не выживают, когда от них требуют отчетов об их деятельности, потому что ученые плохо пишут отчеты, если они не касаются их научной темы. Зато началась мимикрия. Те университеты, которые по природе своей liberal arts, или университеты штатов быстро разобрались, что деньги дают исследовательским университетам, и притворились ими. Они пытаются влезть в формат, в котором не могут жить.

В. П.: А нам точно нужно это разнообразие?

А. А.: Думаю, что да. В образовании мы ведь наблюдаем новые тренды. Гаджет сформировал в наших студентах новое свойство – способность параллельно работать в нескольких режимах. Две тысячи лет люди восхищались Гаем Юлием Цезарем потому, что он умел делать три дела одновременно: говорить, писать и читать. Дмитрий Быков, точно так же умеющий делать три дела одновременно, еще вызывает восхищение, но уже не такое сильное. А в молодом поколении каждый третий – Гай Юлий Цезарь и Дмитрий Быков, и даже удивления никакого это не вызывает. Один мой студент говорит, что может одновременно гуглить что-то, общаться в соцсетях и слушать мою лекцию, но все эти три дела он делает как утка. Утка и плавает, и летает, и ходит, но и то, и другое, и третье делает плохо. Студент молодец, остроумный парень, но, к сожалению, это правда. У молодых людей утрачена способность системного понимания и в значительной степени утрачена память. Без системного мышления в мире довольно трудно жить – не важно, наукой вы занимаетесь или строите управленческую систему. И мне кажется, что для формирования системного мышления главную роль играет как раз не исследовательский университет, а liberal arts. Именно эти университеты позволяют человеку взять широкую рамку, увидеть многомерность мира, использовать ее во благо. Поэтому без многомодельности мы не справимся с цифровыми трендами.

Длина взгляда

В. П.: Так почему же нельзя устроить эту вашу многомодельность?

А. А.: Для этого надо отнестись к образованию не как к рыночной конкуренции, а как к сложному и, главное, длинному инвестиционному процессу. Строительство этой модели надо начинать с успешного выпускника. Есть совокупность людей, которые понимают, как достигли успеха и каким составляющим успеха их научили в университете. От успешных выпускников нужно идти к оценке программ и преподавателей. Вопрос не в том, сколько статей опубликовал преподаватель в этом году. А в том, каких людей он вывел в люди. И тут важна длина взгляда. Для меня вообще люди различаются не взглядами, а их длиной. Человек может быть либералом, консерватором, патриотом, социалистом, но, если у него длинный взгляд, мы найдем точки соприкосновения, а если взгляд короткий, мы будем делить бюджетный пирог и не договоримся. Длина взгляда – это и есть основа инвестиционной модели. Если мы признаем, что яблоня вырастает не за один год, то где-то здесь и найдется выход из кризиса. Причем точку роста надо искать не в университете, а еще в начальной школе, где мы пока не утратили конкурентоспособности.

В. П.: Почему в высшей школе мы конкурентоспособность утратили, а в начальной нет?

А. А.: Конкурентоспособность основывается на креативности, на способности двигаться вперед, невзирая на междисциплинарные границы. Начальная школа отличается от средней и высшей школы тем, что в ней нет деления на предметы. У нас и в семье нету такого, что вот этот вопрос надо задать пастору, а этот – психоаналитику. Наши родители и учителя начальной школы готовы говорить с детьми про все: про космос, про Эйнштейна, про мировую войну… Эта семейная культура выносит в начальную школу людей, у которых мир не раздроблен, они, как Михайло Ломоносов, способны перемещаться между науками. А потом – бац, – и детей помещают в узкие пеналы специальностей. Так вот надо пойти от успешного выпускника университета, который готов будет реинвестировать в систему образования, но дотянуться при этом до начальной школы, где ростки креативности еще сильные. И эту модель образования надо делать единой – от школьника до успешного ученого или управленца, вошедшего в элиту страны или даже мира.

В. П.: Как вы представляете себе построение такой модели образования практически? Собрать совет успешных выпускников?

А. А.: Да, конечно. Выпускники, лояльные к своей alma mater, должны объединяться в некий институт, попечительский совет, который в диалоге с преподавательским сообществом определял бы, что нужно, что не нужно, что правильно, что не правильно. Знаете, как в спорные 1990-е годы спорный фонд Сороса находил учителей, которым давал гранты? Грант давали не тому учителю, у которого ученик сдал экзамен на пятерку, а брали ведущих выпускников вузов и спрашивали у них: кто твой школьный учитель, который привел тебя на эту дорогу. И когда несколько успешных выпускников называли одного и того же учителя математики, например, из Сызрани, ему говорили: «Семен Иваныч, занимайся детьми, у тебя это получается, не думай о приработке – на тебе грант». Это и есть инвестиционная модель. Когда университеты, оценивая своих студентов, дают гранты школьным учителям, а выпускники, достигшие определенных высот, решают, что делать с системой стимулов для преподавателей университета. Длинный институт, я бы сказал.

Господин ученый доктор

В. П.: Давайте представим себе, что такая модель изменила бы, например, в медицинском образовании.

А. А.: То есть опять вернемся к вопросу о том, зачем надо поддерживать liberal arts, а не только исследовательские университеты. В 1930 году в СССР было принято принципиальное решение: медицинские вузы вывели из состава классических университетов. Исторически это решение было оправданно. На огромную безграмотную страну изготовить врачей по немецкому образцу «господин ученый доктор» было практически невозможно. Быстро обучить много специалистов, знающих одновременно биологию, химию, анатомию, математику и литературу, – невозможно. В царской России пробовали – не получилось, врачей катастрофически не хватало. А в советской России провели реформу медицинского образования – и получилось. Но за численный успех заплатили тем, что врач в Советском Союзе – это был, скорее, фельдшер. Человек с большим опытом в своей специальности, но не следящий за развитием науки и не видящий картины целиком. Человек, который хорошо знает только про свою сферу, а про общее устройство мира – затрудняется. Современного врача надо учить кроме, собственно, медицины еще много чему: молекулярной биологии, генетике, культуре чтения научной литературы на английском языке и – страшно сказать! – математике. Факультет фундаментальной медицины МГУ это делает, но он выпускает всего 50 человек в год. За количественный прорыв в медицинском образовании тридцатых годов мы заплатили и своей ролью в мировой медицинской науке. Пирогов, Сеченов, Павлов – продукт царского университетского медицинского образования. А замечательные врачи, которые были у нас во второй половине XX века и есть сейчас, все же не значатся среди звезд такой величины. Мы потеряли медицинскую науку. Создатель трансплантологии – забыл, к сожалению, имя (Владимир Демихов. – Русфонд) – у нас первым в мире пересадил сердце собаке (в 1946 году. – Русфонд), а потом еще 20 лет работал лаборантом, прежде чем смог защитить кандидатскую диссертацию (в 1963 году. – Русфонд). Это системная проблема. Вы не получите выдающихся достижений без системности. В этом сила университетов liberal arts. Современные молодые люди оперируют мемами. Из мемов не соберешь системного мышления. Я не знаю, где решение. Мне кажется, мы находимся в точке, в которой находилась Англия начала XIX века. Когда машинное производство избавило людей от необходимости много физически трудиться и люди стали хиреть. Они нашли ответ: футбол и бокс. Ответили спортом на промышленную революцию. Сейчас нам нужен интеллектуальный футбол. Что-то азартное, ради чего люди стали бы читать сложные книжки.

Фото Александра Уткина