Списки жертв должны быть сегодня

Мэр Беслана дал слово

Валерий Панюшкин,
главный редактор Русфонда

Нам не надо помощи

Гостиница "Владикавказ" во Владикавказе полна иностранцев, которые привезли гуманитарную помощь. И какой-то человек в холле говорит, что надо всех этих иностранцев поблагодарить и от помощи отказаться. Он говорит:

— Нам должен помочь Путин, потому что нас убили ради него.

— Тебя не убили, креста на тебе нет, детей убили,— говорит этому человеку охранник и прогоняет его.

Таксист, который везет нас в Беслан, говорит по дороге:

— Не надо нам никакой помощи. Эта Америка заплатила бандитам, чтоб убили наших детей, а теперь шлет нам помощь. Не надо!

— С чего ты взял про Америку?

— По "Эху Москвы" сказал диктор. Путин сказал!

Радио "Эхо Москвы" звучит здесь из каждой машины. Все дни, пока школа в Беслане была захвачена, люди узнавали, как там внутри их дети, из передач "Эха Москвы". Из штаба к ним почти никто не выходил, или если выходил, так говорил то, что "Эхо" сказало час назад. А потом по радио обозреватель Михаил Леонтьев пояснил, что в обращении президента Путина слова "они хотят откусить кусок пожирнее" сказаны про Америку, и многие поверили, потому что верят "Эху Москвы". И не хотят теперь американской гуманитарной помощи. И вообще не хотят помощи. Женщина в кафе по дороге отказывается взять с меня деньги за чашку кофе:

— Ты гость. Спасибо, что приехал в черный день. Только нам не надо помощи. Спасибо. Ты же знаешь, кому достанутся эти деньги.

В Беслане у входа в здание городской администрации стоят два милиционера и, направляя ствол в живот, говорят:

— Нельзя никому внутрь.

— Мне нужно внутрь! — неожиданно переходит в атаку руководитель Российского фонда помощи Лев Амбиндер.— И я пройду. Мне нужно к главе. Ты кто такой?!

— Меня здесь поставили,— тушуется милиционер.

— А меня из Москвы прислали.

— Зачем? — спрашивает милиционер.

— Денег вам привезти,— говорит Лев так, будто деньги читателей Ъ лежат у него в портфеле.

Такой разговор милиционер понимает и пропускает Льва Амбиндера внутрь. Я остаюсь на улице и долго, часа три, смотрю, как женщины в черном идут в собес писать заявления, чтоб им выдали похоронные деньги. Идут и идут, с утра и до вечера, и до сих пор почти никому еще денег не выдали. Я сижу с ними в очереди, и какая-то девушка переводит мне, о чем они говорят: о том, как у одной из них выжившие дети передрались в день похорон погибшего ребенка из-за пары ботинок, ботинок была одна пара на двоих детей, и ни один не хотел в день похорон выходить из дома в тапочках.

Лев Амбиндер тем временем просит главу администрации Беслана Олега Габуева сделать списки. Господин Габуев обещает, что списки будут к понедельнику, то есть сегодня, когда вы держите в руках эту газету. Они спорят, надо ли включать в эти списки пропавших без вести. А вдруг кто-нибудь из пропавших без вести окажется живым? А еще они спорят, где открывать на каждого пострадавшего и родственника каждого погибшего сберкнижку — в Москве или в Беслане. Господин Габуев подозревает, наверное, что мы какие-нибудь хитрые московские аферисты, и требует открыть книжки в Беслане. А Лев Амбиндер не верит, что в Беслане сумеют открыть столько сберкнижек быстро, и требует открыть в Москве. Они не верят друг другу, потому что тут никто никому не верит. Только какая-то женщина в приемной у господина Габуева слышит, как Лев Амбиндер диктует ему свой мобильный телефон, записывает номер и звонит теперь нам, и верит, что мы поможем ей найти ее пропавшего без вести ребенка. Мы, кроме списков, спрашиваем теперь у всех про этого ребенка, не видели ли. Но его никто не видел.

Первая пятница

Здесь быстро научаешься отчаянию. Отчаявшись найти списки, я решаю просто ходить из дома в дом, тем более что это первая с дня гибели людей пятница, осетинский день поминовения, что-то вроде девяти дней у русских. В этот день очень легко узнать, в каком доме траур, у входа много машин и застывшие истуканами в воротах старики. Это каждый второй дом вокруг школы, но как зайдешь в чужой дом в первую пятницу? Без приглашения. Владикавказский журналист Артур Атаев приглашает меня к своим родственникам. Он говорит, что ничего плохого нет, если незнакомый человек приходит к людям на первую пятницу. Лишь бы только хозяева были уверены, что гость испытывает искреннюю скорбь. То есть гостя должен привести кто-то из своих. Меня приведет Артур. У них погибла молодая женщина. Повела в школу племянницу, приехавшую погостить из Санкт-Петербурга, и была убита осколком. А маленькая племянница жива, слава Богу.

По дороге мы заезжаем на кладбище. Там мусульманские и христианские могилы смотрят в разные стороны. На некоторых могилах плачут женщины и едят пироги — халар, священное кушанье, которого сколько съешь на поминках, столько достанется на том свете покойной. Артур объясняет мне, что на похороны и поминки пекут два пирога, символизирующие воду и землю. Нет третьего пирога, который в праздничное застолье символизирует солнце. Солнца действительно нет, идет дождь. Артур говорит, что в первую пятницу на кладбище приходят только женщины, мужчины остаются дома. А мужчина, который идет к нам,— это директор кладбища.

Директор кладбища говорит, что всего здесь 179 могил, но многих похоронили в селах. Еще здесь вырыто несколько десятков ям для новых похорон, которые будут каждый день Бог знает еще сколько дней. Он говорит, что каждый день приезжает кто-нибудь на попутной машине сказать директору кладбища, что у его семьи нет денег на катафалк, довезти до кладбища гроб. И тогда директор посылает в дом этого несчастного катафалк, только кончается уже на это бензин. Хорошо еще, что водители автобусов и маршрутных такси возят людей на кладбище бесплатно, просят только, чтоб пассажиры скинулись и залили бензина литров пять.

Артур касается руками могилы этой молодой женщины, его двоюродной сестры. Ее звали Светлана. И мы едем в ее дом на первую пятницу.

В Осетии не бывает никаких палисадников. Дома выходят прямо фасадом и глухими воротами на улицу. Ворота железные, в них калитка. Перед калиткой стоят три старика в костюмах, галстуках и шляпах. Стоят и молчат. Мы выходим из машины, приближаемся к этим старикам на расстояние вытянутой руки, стоим и молчим. И они молчат. Пауза очень долгая. Потом один из стариков протягивает руку Артуру, другой — мне. Мы заходим во двор. Там под навесом из винограда стоит стол, и за столом сидят мужчины. Мы молча проходим мимо и направляемся к крыльцу. У крыльца нас встречает старик в толстых очках, молча обнимает Артура, потом — меня. Это отец погибшей девушки.

Мы заходим в дом и сворачиваем в комнату направо. Там стоит высокая белая кровать, а на кровати — девичьи платья, кожаное пальто, косметика, книги, игрушки. Это кровать покойной, это ее любимые вещи. Артур шепчет мне, что надо положить на кровать руки и сказать: "Царствие небесное". Я говорю: "Царствие небесное".

В той же комнате накрыт стол. За этим столом сидят женщины. И самая пожилая из них, вся закутанная в черное, встает и обнимает Артура, а потом меня. Это мать покойной. Мы выходим во двор. Нам нельзя в этой комнате долго. Женщины сидят в доме, мужчины — на улице. Только детям можно бегать где вздумается. Во дворе мы подходим к столу под навесом, молча пожимаем руки сидящим за столом мужчинам и молча садимся. Артур кладет мне еды на пластиковую тарелку, а мужчина напротив, отец той девочки, что была захвачена вместе со Светланой, наливает мне немного водки. И тихо говорит тост на осетинском языке. Артур объясняет мне, что это обязательный тост: "За Большого Бога". И нельзя пить, пока не выпьют старшие.

Этот мужчина наливает мне еще немного водки и бормочет другой тост. Артур говорит, что этот, "царствие небесное", тост за покойную, надо плеснуть немного водки на стол, сказать: "Царствие небесное" — и выпить. Теперь можно есть. Нужно есть. Другой брат покойной тихо говорит мне:

— Почему ты не кушаешь? Надо кушать.

Я ем мясо и пироги. Эти мужчины за столом тихо говорят на осетинском языке, так что разобрать можно только слова "Эхо Москвы" и НТВ. Артур переводит мне: они говорят, что брат покойной, тот, чья дочь была захвачена, должен вернуться к себе в Санкт-Петербург, пойти на петербургскую студию "Эха Москвы" и рассказать правду, а на НТВ ходить не нужно, потому что НТВ больше не говорит правды.

Мне опять наливают немного водки, и мужчина, который должен пойти на "Эхо Москвы" и рассказать правду, опять говорит тост: "За всех святых". Это заключительный тост. Нам предлагают остаться за столом и поесть еще, но Артур говорит, что оставаться за столом очень невежливо. Мы встаем вместе со всеми, прощаемся и уходим. Уже за воротами я соображаю, наконец, что так и не расспросил этих людей, как им помочь и знают ли они, которым из их соседей нужна помощь. Все молчали и я молчал. Я должен вернуться. Но Артур говорит, что, когда ушел с первой пятницы, возвращаться уже нельзя.

Помогать живым детям

Здесь очень легко заводить знакомых. С тобой сами все знакомятся. Мой новый знакомый Славик везет меня к своему другу Игорю. У Славика в машине заднее сиденье сильно забрызгано кровью. Он возил раненых. А у Игоря в захваченной школе было двое сыновей, и оба остались живы, только старший легко ранен. Игорь уважаемый человек, работал адвокатом и судьей. Сейчас строит себе новый офис, и, когда мы приезжаем к нему, он метет пол в недостроенной конторе и говорит, что это успокаивает нервы. Про него рассказывают, что, когда к захваченной школе приехал с охраной министр внутренних дел Осетии Казбек Дзантиев, Игорь сказал министру: "Я тебя, как свинью, зарежу, если мои дети погибнут!" А когда через день после штурма Игорь нашел старшего сына в больнице и сидел с раненым мальчиком, и пришли какие-то люди и велели Игорю выйти из палаты, потому что сейчас зайдет президент Путин, Игорь сказал: "Теперь не зайдет. Он был мне там нужен, в школе. А теперь я нашел сына, и президент мне больше не нужен". И президент не зашел.

Игорь выносил из школы детей, прикрывая их своим телом. Он нашел в спортивном зале мертвого мальчика, принял его за своего младшего, оттирал мертвому ребенку от копоти лицо, старался понять, сын или не сын, и не понимал. Когда ему позвонили и сказали, что дети его живы, он возблагодарил Бога, но не испытал радости. Он единственный из десятков осетин, с которыми я поговорил, не считает ингушей врагами. Он говорит, что друзья его в Ингушетии, когда его дети были в плену, ходили в мечеть и молились за спасение его детей. А когда его дети спаслись, звонили и спрашивали, как правильно по осетинским обычаям зарезать благодарственного барана.

Я рисую ему на листке бумаги схему, по которой Российский фонд помощи открывает банковские счета и собирает деньги. Он говорит:

— Я понял. В первую очередь надо помогать не там, где дети погибли, а там, где родители погибли, или дети ранены, или родители бедные. Надо помогать живым детям, да?

Он звонит своей жене Луизе, которая как раз ездила из больницы к родственникам с детьми, чтобы дети помылись. Луиза приезжает с мальчишками. Старший мальчик ранен в ухо и в спину, кажется. Он помнит, что его несли на носилках спецназовцы, а все вокруг помнят, что он бежал сам. Младший мальчик с гордостью показывает подаренный ему отцом за стойкость мобильный телефон и говорит, что не видел там в школе захваченного живьем боевика, которого показывают по телевизору. Игорь тоже говорит, что у захваченного живьем боевика не может не быть синяков на лице и ссадин на руках. А Луиза говорит, что в больницу приходят люди и раздают детям деньги, потому что многие хотят помочь, но никто не знает, как правильно распределить деньги среди пострадавших. Она пытается связаться для меня со школьной учительницей и завучем Еленой Касумовой, но той нет дома.

Ближе к ночи у меня зазвонит телефон, и молодой женский голос скажет:

— Валерий? Это Лена. Завуч.

— Ох, как хорошо, что вы мне звоните!

— Приезжайте к нам. Мы создали учительский комитет по адресному распределению помощи семьям погибших и пострадавшим детям.

Сейчас, когда вы это читаете, мы к ним едем.