Именем погибших

Что мы должны делать, когда погибают дети

На прошлой неделе гибель больных детей вновь стала центром медийного скандала. Погиб, не дождавшись трансплантации почки, еще один маленький пациент профессора Михаила Каабака. Профессор, напомним, сначала был уволен из НМИЦ здоровья детей (Москва), а потом, когда одна из его пациенток умерла, не дождавшись операции, – восстановлен на работе. Почти одновременно бывший заместитель директора московского НМИЦ онкологии имени Блохина Максим Рыков обвинил в гибели двоих пациентов центра новое руководство во главе с профессором Светланой Варфоломеевой. При этом Рыков ставил смерти детей в НМИЦ имени Блохина и НМИЦ здоровья детей в один ряд. Как отнестись к тому, что смерти детей, а не ученые заслуги становятся причиной кадровых назначений и инструментом профессиональных интриг?

Почти десять лет назад, когда открывался гематологический центр имени Дмитрия Рогачева, я сидел на полу в вымытом уже, но еще не открытом здании и чуть не плакал, потому что сбылась мечта. Этот центр выглядел космосом по сравнению с другими онкологическими клиниками того времени, да и по сравнению со многими теперешними клиниками, если честно.

Дима Рогачев к тому времени уже умер. Я знал Диму, это я опубликовал его знаменитое письмо президенту Путину с предложением выпить вместе чаю. После этого письма президент таки приехал к Диме пить чай, поговорил с врачами о научном прогрессе, осознал – и подчиненных своих заставил осознать, – что старые клиники не годятся, а надо выводить гематологию и онкологию на принципиально иной технологический уровень, строить новые центры, вводить новые протоколы лечения, менять все – от квалификации медсестер до принципов медицинского клининга. И вот он, новый центр, принципиальный прорыв, но Дима Рогачев не дожил до него.

Я сидел на полу и думал: неужели обязательно должен умереть ребенок, чтобы мы, взрослые люди, взялись за ум, отказались от лени и косности, напряглись, узнали, внедрили, продумали, построили... Неужели обязательно должен умереть ребенок?

Примерно такие же чувства я испытывал примерно в те же годы в баварском городке Биркенфельде, когда стоял перед зданием штаб-квартиры регистра доноров костного мозга имени Стефана Морша. Портрет Стефана был нарисован там на брандмауэре во всю высоту стены. Юноша не дожил до создания европейского регистра доноров – ему не смогли найти для трансплантации костный мозг. Регистр создали его родители и назвали именем Стефана, как в Москве детский гематологический центр назвали именем Димы Рогачева. Я думал: неужели обязательно должен умереть ребенок, чтобы случился прорыв, свершение?

За прошедшие с тех пор годы сердце мое заметно очерствело. Я смирился с мыслью, что да – должен кто-то умереть. Кто-то юный, прекрасный, кто-то, кого жалко, должен умереть, чтобы рутина разъехалась, чтобы прогресс нашел себе дорогу, чтобы современные медицинские и социальные практики показались нам не чудом, о котором можно только мечтать, а нормой, которой мы должны достигнуть.

Да, но подождите! Создание европейского регистра доноров костного мозга было прорывом, сопоставимым с полетами в космос. Создание центра имени Дмитрия Рогачева для России было прорывом, сопоставимым с изобретением антибиотиков или преднизолона.

А после смерти маленькой пациентки профессора Каабака несправедливо уволенный трансплантолог был всего лишь принят обратно на службу. Не перетрясли сверху донизу всю трансплантационную службу, не ввели всеобщий регистр пациентов, не приняли новые препараты – вернули доктора.

И гибель двух девочек в Блохинском центре не вызвала, например, создания врачебной ассоциации, независимой и более влиятельной, чем Минздрав, а стала всего лишь поводом для очередного витка обсуждений, старое руководство лучше или новое.

Мне кажется, что если десять лет назад смерть ребенка могла вызвать технологический прорыв, то сейчас вызывает максимум кадровые перестановки.

Этого мало. Жизнь ребенка стоит неизмеримо больше.