13.08.2018
Телевидение
В будущем не страшно
Почему сериал «Красные браслеты» надо показывать несколько раз в день по всем федеральным каналам
Фото: www.1tv.ru
Любой, кто когда-либо волонтерил, лежал, работал в больнице или – а это самое чудовищное – был мамой ребенка, который долго и тяжело лечится, впервые столкнувшись с русской версией сериала «Красные браслеты», фыркнет: «Это что еще за клюква! Вы вообще в больнице-то бывали?» – скажет такой человек. И будет прав.
Потому что, ну, вы вообще в России видели больницу, которая:
– стоит на берегу моря;
– оборудована самой прогрессивной на свете техникой, которой управляют умные и чуткие врачи, к кабинету которых никогда нет очереди;
– медсестры, медбратья, ординаторы, интерны, врачи и даже заведующие отделением знают всех пациентов и их мам (!) по именам и именно так к ним и обращаются: «Лена», «Олег» – никаких вам «мамочек»;
– и пациентам, и их родителям позволено ходить в отделении в уличной обуви, оставаться на ночь, круглосуточно принимать посетителей и все такое;
– палаты похожи на аквариумы – с круглыми классными окнами;
– в процедурную можно пробраться и разрисовать ее на свой вкус аэрозольными красками, которые хранятся то ли в хозблоке, то ли в ординаторской;
– в больничной столовой цветная мебель, меню как в ресторане и музыка играет;
– на одном этаже клиники есть специальная смотровая площадка для пациентов: они могут прийти туда когда хочешь и смотреть влюбленно на море.
Там вообще длинный список всего того, что в сериале есть, а в жизни – нет.
И вначале меня это страшно обижало.
«Ну что же вы за люди такие, – думала я, переходя от второй к третьей серии и мысленно обращаясь к создателям сериала. – Не могли сходить хоть раз в больничку? Или спросить кого-то, кто был, если уж самим страшно». Я планировала, как отыщу телефон режиссера «Красных браслетов» Наталии Мещаниновой и сардонически замечу, что все не так. Как позвоню композитору Ане Друбич и сообщу, что песня не подходит. Как соберу всю съемочную группу, наконец, и расскажу, как хорошо запомнила один поздний вечер зимы 2008 года. Я тогда была волонтером онкогематологического отделения Российской детской клинической больницы. Это был даже не вечер – почти ночь: кто-то из мам мылся в душе, кто-то стирал, кто-то, сменяя друг друга, готовил на кухне. Кто-то, пользуясь редкой возможностью, бежал покурить.
Курят в больнице на задней лестнице отделения, хотела я рассказать Наталии Мещаниновой. Там нечем дышать. Там, хотела я рассказать, продавленный диван, заклеенное желтой бумагой окно и стоматологическая плевательница в роли пепельницы. Там родители наконец могут говорить вслух то, что думают и чувствуют. Там – слезы, страхи, горе, гнев, отчаяние перемешаны с бытовой суетой и странноватым больничным юмором. Там болезнь становится такой же частью пейзажа, как окно, диван и плевательница.
В тот вечер на продавленном диване мамы передавали друг другу бутылку коньяку. И рассказывали странный, только в онкоотделении понятный анекдот про мальчика, который едет в лифте и бормочет: «Овен, Козерог, Водолей – черт, не помню», – нажимает «стоп», возвращается туда, откуда приехал. Вбегает в кабинет к доктору и спрашивает: «Доктор, я забыл: какой у меня диагноз?»
Мамы так хохотали тогда над анекдотом, что одна из них стала плакать. Та самая, что купила коньяк. Та, у которой в этот вечер сдали нервы.
Продавленный диван курилки детского отделения больницы – самая психотерапевтическая из всех психотерапевтических кушеток Фрейда. Иногда там плачут мамы, которым врачи сказали, что шансов нет. Иногда там плачут мамы, узнавшие, что, пока они тут лечат своего ребенка, где-то дома их муж и папа этого больного ребенка завел другую семью. Иногда, зарываясь головой в плешивую подушку дивана, рыдают от счастья мамы, узнавшие, что их ребенку наконец нашли совместимого донора костного мозга, а значит, появился шанс на спасение. А иногда, наоборот, плачут потому, что донор не нашелся, поиски решено прекратить и будут пробовать что-то другое. Выходит, шансы совсем невелики.
Но чаще здесь просто разговаривают сразу обо всем. Это как солдатский привал у тлеющих головешек в окопе в перерыве между сражениями. На диване тесно, мамы сидят прижавшись друг к другу. Иногда с ними курит медбрат Коля. Он, кстати, единственный человек из моей реальной жизни, кто действительно мог бы быть прототипом героя сериала «Красные браслеты». Часто Коля – единственный мужчина в этой курилке. По ночам – единственный мужик на весь этаж. Коля учится на четвертом курсе медицинского института. И уже совершенно точно решил, что никогда не пойдет в педиатрию.
– Почему, Коль?
– Я, когда поступал, мечтал лечить маленьких детей. Поступил – и сразу пошел сюда работать. Оказалось, это очень тяжело: они же даже не могут сказать, где болит. Хуже, чем у ветеринаров. Только тут дети: они смотрят на тебя и плачут, а ты ничего сделать не можешь! – говорит Коля.
Иногда мамы просят Колю посмотреть за ребенком, когда бегут покурить. Иногда Коля сам вечером ходит по отделению, заглядывая то в одну, то в другую палату. Дети любят медбрата и уважительно называют его Николаем.
В тот вечер Николай дежурил. И именно его Сережа попросил нарисовать самолет, который тут же подарил прозрачной девочке с тонкой шеей и лисьими глазами. Новенькой. Ее звали Даша.
– Сам нарисовал? – спросила Даша. – Точно?
– Хочешь, я тебе еще что-нибудь нарисую?
– То есть ты прямо такой художник-расхудожник? Ну нарисуй мне котенка из «Фермы», можешь?
– Ха! Ерунда! Завтра же нарисую. А у меня дома (в Сочи мы живем), между прочим, настоящий медведь живет, поняла?
– Ой, мамочки мои.
– Правда! Честное слово! Мы однажды, прикинь, ему с братом котенка кинули, он вначале испугался, а потом сожрал его, прикинь? Вся морда в крови, представляешь?
– Ври больше!
– Это правда! А еще у папы в доме тарантул настоящий в банке живет. Я его однажды схватил вот так вот рукой – и вообще не испугался.
– Ну конечно, тарантул. Они же не живут в доме.
– Это у вас не живут, а у нас живут, поняла! Ты ж девчонка, ты бы вот никогда тарантула не взяла в руки, да?
– А может, и взяла бы, – медленно отвечает Даша. Разворачивается. И уходит.
И Сережа просит медбрата Николая передать Даше письмо, на котором написано: ДАШЫ ОТ СЕРГЕR С. И в этом письме – целая жизнь. И это – начало большой истории любви: Сережиной, Дашиной, моей. И мы обсуждаем все это с мамами в курилке. То хохоча до слез, то утыкаясь друг другу в плечо, потому что не знаем, чем кончится эта любовь. Чем, когда и как кончится эта жизнь.
Спустя десять лет одной из нас нет на свете. Другой вырос и сделался невероятным взрослым красавцем. Третья – все это наблюдает, продолжая любить всех, схваченных тем вечером памятью, пришедших позже, оставшихся навсегда: в телефонной книжке или в сердце.
Я собиралась рассказать всю эту историю режиссеру сериала «Красные браслеты» Наталии Мещаниновой. А потом – и, кажется, это была серия четвертая – сообразила, что она мне именно эту историю и рассказывает.
Ну, немного привирая. И ладно: Сережа, которого я любила и который любил Дашу, тоже очень любил врать.
А потом я поняла еще одну важную штуку. Если бы Мещанинова рассказала мне о больнице, которую я знаю, – с хамством и очередями, безнадегой и плесенью на потолке, вечными позорными бахилами, унижением, одиночеством и болезнью, про которую ни с кем не поговоришь и никого не спросишь, – я бы сказала: «Спасибо, я в курсе, но еще там есть любовь».
Выходит, отбросив необязательную прелюдию, Мещанинова тут же перешла к главному.
В «Браслетах» мир больницы делается идеальным настолько, насколько это возможно. Ну, например, в палатах можно клеить свои фотографии и плакаты, представляете? Но подростковая история болезни и болезненности остается такой, какая она есть на самом деле. И вопросы жизни-смерти герои «Браслетов» задают ровно те, которые волнуют подростков, а не какие-то там из головы сценаристов:
– как выходит, что ты бегал и играл в футбол, а вдруг оказался на больничной койке?
– почему, когда ты болеешь, то остаешься один?
– кто дает право сильному обижать слабого и как понять, что сильный – это на самом деле сильный?
– правда ли, что от химиотерапии может случиться импотенция?
– действительно ли, если у тебя нет ноги, то никто тебя никогда не полюбит?
– что вообще важнее, дружба или любовь?
– и на что надеяться, если надежды нет?
И еще примерно четыре тысячи важнейших вопросов, на которые подросткам, тем более заболевшим подросткам или тем, у кого заболел кто-то знакомый, некому и некогда ответить.
Я считаю, что «Браслеты» надо показывать несколько раз в день по федеральным каналам – всем! И еще нон-стоп по какому-нибудь больничному каналу. По нескольким причинам: во-первых, если люди, большие и маленькие, всегда будут иметь эту идеальную больничную картинку перед глазами, то рано или поздно они поверят, что такими и должны быть российские больницы. И тогда многое переменится.
А во-вторых, для того чтобы подростки, на чьи вопросы никто, как правило, не отвечает и чьи проблемы всех достали еще до того, как были озвучены, знали, что ответы на вопросы существуют и бывает мир, где от подростковых проблем не отмахиваются.
Я бы показывала еще этот сериал в Думе: мол, посмотрите, как на самом деле все можно было бы организовать.
Я бы показывала в правительстве: есть к чему стремиться.
Я бы показывала родителям подростков: посмотрите, на фоне рака всякая подростковая ересь – ерунда.
Я бы показывала сериал подросткам: в нем есть ответы, правда; и да, бывает, что люди болеют, умирают или вообще живут себе рядом, совсем не похожие на нас, – это нормально, это жизнь.
Я бы показывала «Красные браслеты» себе 2008 года – ни за что бы не поверившей, что на Первом федеральном канале поставят в эфир игровой фильм про лысых онкобольных детей без ноги – и это будет не чернуха.
И я показываю «Браслеты» себе сегодняшней, чтобы знать, что в будущем – не страшно: мы построим эти больницы, вылечим этих детей, услышим, чего они хотят и о чем мечтают, и поможем им этого не бояться. Я в это верю. Я, собственно, ради этого и живу.
А, да. Я обязательно покажу этот сериал детям. Просто потому, что это хорошее, смешное и грустное, трогательное и поучительное кино. Мы дома такое любим.
