Мастер по сколиозам
Детский нейрохирург Николай Глаголев о коварстве детского сколиоза и о том, почему важно доверять доктору
Модель позвоночника
Николай Глаголев: Это 4-я степень сколиоза, видите, искривление почти 90 градусов. А здесь сколиоз поясничного отдела, очень сильная деформация, давно, конечно, надо было ее оперировать. (Николай Глаголев раскладывает на столе 3D-модели позвоночников своих пациентов.) Такой макет в натуральную величину изготавливается на 3D-принтере. Раньше хирурги перед операцией превращались в художников: рисовали на бумаге, как все будет проходить. Сейчас технологии шагнули вперед.Анна Ясырева: Николай Владимирович, начну с наивного вопроса. Почему возникают тяжелые формы сколиоза? Неужели оттого, что ребенок неправильно сидит за партой?
Н. Г.: Существует много теорий развития сколиоза. Например, нейромышечная связывает этот процесс с нарушением функции мышц. Сторонники генетической теории изучают сколиоз в семье. И действительно, в некоторых случаях искривление позвоночника передается по наследству. Обычно к сколиозу приводит порок развития позвоночника. Например, какой-то костный шип, который фиксирует спинной мозг, не может расти нормально. Важно перед операцией устранить причину сколиоза. Поэтому нейрохирурги тщательно обследуют пациента. Но встречается идиопатический сколиоз. Никто не знает, почему он развивается. Обычно он появляется у подростков. Врачи проводят диагностику – КТ, МРТ, но отклонений не находят.
А. Я.: Если у ребенка заметный сколиоз, операции никак не избежать?
Н. Г.: Не все сколиозы требуют хирургического вмешательства. Если заболевание на начальных стадиях, прогрессирует медленно, можно обойтись консервативными методами: ношением корсетов, ЛФК, дыхательной гимнастикой. Дети с начальными стадиями сколиоза занимаются с врачами в нашем отделении реабилитации. В большинстве случаев сколиоз можно исправить без операции, главное – вовремя прийти к доктору. А вот когда родители тянут с лечением, надеются, что само пройдет, ребенок попадает на операционный стол с тяжелым искривлением позвоночника. Правда, иногда болезнь развивается с раннего возраста, очень быстро, и уже в пять-семь лет приходится делать операцию.
А. Я.: Сколько лет было самому маленькому пациенту, которому вы оперировали сколиоз?
Н. Г.: Семь лет, и у него уже дошло до 4-й стадии. Там был ряд аномалий развития спинного мозга, из-за чего возникла деформация. Основная опасность – сколиоз давит на внутренние органы, на сердце. Некоторых пациентов мы по полгода готовим к операции – они занимаются с кардиологами, психологами. Подростки со сколиозом имеют массу психофизических проблем: плохо едят, стесняются себя. Если их сразу взять на операцию в таком состоянии, послеоперационный период будет протекать намного тяжелее.
А. Я.: В чем заключается помощь Русфонда вашим пациентам? Ведь само лечение проводится за счет средств ОМС?
Н. Г.: Во время операций мы устанавливаем на позвоночник титановые конструкции, которые поддерживают его в правильном положении. За счет бюджета закупаются отечественные конструкции – их пациентам ставят бесплатно. Но существуют более современные, эффективные конструкции, которые выпускаются в Европе, они индивидуально подбираются под каждого пациента. Но и стоимость такого инструментария зашкаливает. Поэтому за бюджетные средства их не приобрести. Русфонд помогает детям со всей России собрать средства на установку таких металлоконструкций. В рамках совместного проекта о сотрудничестве с воронежским бюро Русфонда мы провели уже одиннадцать успешных операций на позвоночнике. Кстати, 3D-модели позвоночников тоже оплачивает Русфонд. Пока у нас в больницах нет 3D-принтеров, но, надеюсь, они появятся в ближайшем будущем.
12 часов
А. Я.: Можно ли сказать, что операции на спине – это «легкая прогулка» по сравнению с хирургическими манипуляциями с мозгом?
Н. Г.: Нет, операции на позвоночнике могут длиться по пять-шесть часов. У нас в отделении нет «поточного метода». К каждой операции мы готовимся, потому что может случиться всякое. Часто осложнения связаны даже не с хирургическими манипуляциями, а с действием наркоза. Известны случаи, когда даже удаление зуба приводило к тяжелым последствиям – из-за реакции организма на анестезию. Вторая возможная проблема – большая потеря крови. Подросток может потерять до литра крови, это четверть ее общего объема. Поэтому во время операции мы используем аппараты, которые при большой кровопотере переливают кровь пациента ему обратно.
А. Я.: Какая у вас была самая длительная операция?
Н. Г.: В начале своей работы нейрохирургом, в конце 80-х, я удалял ребенку опухоль мозга. Весь процесс продолжался около 12 часов. Честно, я даже не заметил, как пролетело время. Но тогда я еще был не очень опытным хирургом. Сейчас, думаю, на подобный случай у меня ушло бы часов пять-шесть.
А. Я.: А вы помните свою самую первую операцию?
Н. Г.: Конечно. Я зашивал пациенту рану на голове, полученную во время драки. Я тогда был студентом второго курса медицинского института и работал санитаром в больнице №2 имени Федяевского. Тогда это был стационар скорой помощи, я работал в травматологии. Было ли мне страшно во время операции? Нет, было очень интересно – я же хотел стать хирургом. Потом, помню, привезли пациента – он себе порезал консервной банкой сухожилия на руке. Врачи начали их собирать, я ассистировал в качестве медбрата и попросил попробовать зашить одно из них. Мне разрешили. Интернатуру я проходил уже здесь, в детской больнице, я учился на педиатрическом факультете и получил диплом детского хирурга. Тогда я уже и аппендиксы удалял, и другие операции делал самого широкого профиля. А в конце 80-х начал работать в отделении детской нейрохирургии.
А. Я.: В детской хирургии работать сложнее, чем во взрослой?
Н. Г.: Везде своя специфика. В нашем отделении остается работать только 50% врачей. Каждый второй уходит, поработав месяц-два. Нужно иметь не только желание, но и навык работы с детьми. Остаются в основном те, кто окончил именно педиатрический факультет, а не лечебный. Во-первых, дети порой сами не могут рассказать то, что нужно врачу, или вообще еще не разговаривают. Значит, надо быть хорошим диагностом. Во-вторых, надо уметь общаться с родственниками. Буркнул три слова и ушел – это со взрослым так можно, и то не приветствуется. А с детьми и их родителями так нельзя.
А. Я.: Вы никогда не думали уйти во взрослую хирургию?
Н. Г.: Меня не раз приглашали. Я мог остаться в Питере, где учился в аспирантуре, мог работать в клинике в Москве. Из нашей больницы много врачей уехало в столицу. Я не поехал, не захотел. Здесь я чувствую себя на своем месте.
А. Я.: Многие пациенты уверены: хорошо лечат только на Западе. В Германии, Израиле. Как вы относитесь к таким мнениям?
Н. Г.: Расскажу вам случай. Мои знакомые с сыном-подростком побывали в трех немецких клиниках. У мальчика были проблемы с коленом. Им предложили разные хирургические вмешательства вплоть до пересадки тканей. Они вернулись в Воронеж, проконсультировались с нашими врачами, и те сказали, что оперировать колено не нужно. Прописали уколы – и этот парень прекрасно живет до сих пор. Понимаете, и в Германии, и в Израиле клиники в первую очередь зарабатывают деньги. И если к ним пришел пациент, они не могут отпустить его просто так, прописав курс таблеток. Могу сказать, что нам даже приходилось «переделывать» операции после израильских и германских коллег-хирургов. Пациенты приезжают оттуда с воспалениями, инфекциями. А почему? Потому что восстановительный период до конца не пройден. Ведь каждый день в зарубежной клинике обходится очень дорого. А у нас пациент лежит спокойно в больнице и потихоньку восстанавливается. Если говорить в целом, дефицит кадров есть и у нас, и у них. Точно так же высококлассные специалисты есть и в России, и за рубежом. Разница только в том, что лечение на Западе обойдется раз в 20 дороже. Еще один момент: некоторых методик в России нет, они есть в Европе. Но опять же надо понимать – отработана ли у них эта методика или только развивается? Ведь тогда на вас, по сути, будут ставить эксперимент за ваши же деньги.
Средство от стресса
А. Я.: Слышала мнение одного врача, что детские доктора не так подвержены выгоранию, как те, кто работает со взрослыми. Согласны ли вы с этим?
Н. Г.: Тут все сложнее. Ведь дети приходят с родителями. А они зачастую очень активны и не всегда довольны тем, как лечат их детей. Понимаете, с одной стороны, это правильно, что доктор должен подробно рассказать, как, чем и от чего будет лечить ребенка. С другой стороны, люди считают порой, что разбираются в медицине лучше врачей, не доверяют рекомендациям медиков. И это плохо. Я вспоминаю 80-е годы: тогда слово врача было законом. Сказали пить таблетку – будем пить таблетку, оперировать – значит, будем оперировать. А сейчас пациенты говорят: «Ну мы подождем, подумаем, нам вот тут что-то не нравится». И в результате мы получаем осложнения, тяжелые сколиозы, например. А доктор один раз натыкается на стену непонимания, два. И в итоге наступает то самое выгорание, ощущение бессилия: «Ну раз они так все хорошо знают, пусть сами себя и лечат».
А. Я.: У вас бывают такие мысли?
Н. Г.: Мысли бывают всякие. Но мне по должности нельзя их высказывать вслух, более того, надо учить врачей быть выдержанными. Я рекомендую коллегам обязательно найти себе хобби, которое поможет бороться со стрессом. Сесть вечером у телевизора с рюмкой – это путь в никуда. Лично мне помогают спортивные занятия. Если регулярно делать зарядку, совершать пробежки, прогулки, это однозначно укрепляет стрессоустойчивость. Я люблю горные лыжи, серфинг, картинг. Таким образом я отвлекаюсь. Но хобби может быть у каждого свое. Я знаю врачей, которые увлекаются программированием. Ну и еще три кита борьбы со стрессами – это сбалансированное питание, режим дня и полноценный сон, хотя бы семь-восемь часов. Дети растут во сне, взрослые выздоравливают во сне.
А. Я.: Ваша дочь тоже работает врачом, но не хирургом. Почему?
Н. Г.: Да, она дерматолог. Собиралась стать хирургом, но я ее отговорил. А позже, когда появились мои внучки, дочка поняла, что я был прав. Сейчас объясню. Вообще среди женщин много профессиональных хирургов. В нашем отделении, к примеру, все женщины – высококлассные специалисты. Они хорошо относятся к детям, умеют оперировать, аккуратны, ответственны. Но у женщины-хирурга очень тяжелая жизнь. Она отработала сутки, потом еще осталась в дневную смену (многие трудятся на полторы ставки). А дома муж, дети, домашние дела. И еще надо повышать квалификацию, ездить на конференции. Хирург себе не принадлежит. Она пришла домой, начала борщ варить – а тут срочный звонок, надо на вертолете санавиации лететь в другой район кого-то спасать. Или среди ночи ее вызывают делать срочную операцию. Не всегда среди дежурных врачей есть специалист нужного профиля. И как тут заниматься домом и детьми? Мужчине проще, если у него хороший тыл, он может отдать себя работе. А женщине-хирургу нередко приходится выбирать между профессией и личной жизнью.
А. Я.: Николай Владимирович, признайтесь, хирурги – суеверные люди?
Н. Г.: С суевериями надо бороться, и я борюсь. Но, если что-то забыл дома, ловлю себя на мысли, что не хочу возвращаться, особенно в операционные дни. Даже за телефоном не вернусь. (Улыбается.)
Фото Игоря Филонова
