«Иногда надежда играет не лучшую роль»
Клинический психолог Зоя Бояркеева о пути родителей к принятию особого ребенка
Интервью сейчас модно делать в виде монолога. Получается более откровенно, задушевно, а вопросы – они же и так понятны из контекста. Но для Зои Бояркеевой я хочу сделать исключение. Я уверен, что именно в манере вести диалог один из главных секретов ее работы. Она тихо слушает вопрос. Иногда еще немного помолчит – ровно столько, чтобы дать тебе самому почувствовать, насколько все сложно. Иногда усмехнется весело, но с пониманием. Иногда повторит другими словами то, что ты сказал, чтобы лишний раз проверить, есть ли контакт. А потом начинает говорить и как-то очень легко поворачивает дело так, что – нет, не то, что ты плохо или неправильно спросил, но сама собой рождается идея взглянуть на ситуацию по-другому, сменить угол зрения.
Жалко, что пауз на письме не передашь, а примечания в скобках «Смеется» и т.п. превратили бы интервью в пьесу.
– Почему вы решили заниматься не с детьми, а с родителями, чья это идея?
– Знаете, я очень люблю одно упражнение. Надо составить список людей, о которых ты считаешь своим долгом заботиться. Все перечисляют родственников. Иногда в списке бывают кошки и собаки. У одной мамы даже были домашние цветы – а вот ее самой не было. Себя человек крайне редко заносит в этот список.
Мы очень часто сталкиваемся с самопожертвованием, отказом от своих интересов, желанием максимально вкладываться в ребенка – и неумением заботиться о самом себе. Не сразу, только через несколько занятий родители понимают, что надо сначала что-то сделать с их собственным состоянием. И уже из этого нового состояния работать с ребенком.
– Известные стадии – отрицание, торг, гнев, принятие. С какой вам легче работать?
– Такая последовательность – это идеальный вариант, когда у личности достаточно внутренних ресурсов. Когда это осознанный взрослый, у которого было благополучное детство, который верит в себя. А вообще, человек может кидаться из одной крайности в другую, запросто возвращаться на первую стадию. Отрицание – это ведь защитный механизм. Человек не готов, ему нужно время, чтобы привыкнуть. Неслучайно есть 40-й день – к этому времени приходит осознание и ослабевает защитный механизм отрицания.
Потом начинаем торговаться, пробовать всевозможные варианты. Пойду в церковь, брошу курить, начну тратить много денег на благотворительность.
А дальше агрессия, злость, потому что не получилось, мир несправедлив – и кто-то должен быть виноват. Это на самом деле не самый худший вариант, когда поиск виноватого направлен наружу, а не на самого себя. Самобичевание грозит перерасти в клиническую депрессию.
Дальше, если достаточно внутренних и внешних ресурсов, по идее, остается только смириться. Если близкие поддерживают, а не обесценивают переживания. Понимают, что ребенок-инвалид – это больно, не говорят: «Что ты тут разнылся, тряпка, вставай, дел по горло». Если семьи отца и матери не обвиняют друг друга в том, что передали ребенку плохие гены.
– Хочу представить себе, как это происходит. Вот родитель пришел к вам в первый раз – и что? Вы вопросы задаете? Что-то объясняете?
– На первой стадии родители обычно не приходят к психологу самостоятельно. Потому что отрицание – это в том числе и отрицание того, что нужна психологическая помощь. Но такие клиенты могут попасть к нам через женскую консультацию: если есть риск патологии, женщину обязательно направят и к психологу. Хорошо уже то, что у психолога времени больше. От врача женщина может уйти в недоумении: что вообще теперь делать? Психолог может выслушать, поработать с чувствами и донести информацию так, что она будет воспринята.
А вообще, как правило, главное на первых стадиях – это безусловная психологическая поддержка. Пока человек в отрицании, надо быть контейнером для его переживаний. Только желательно, чтобы отрицание не затягивалось: может быть упущено время, опоздаем с реабилитацией, это ухудшит прогноз для ребенка.
– Отрицание связано с надеждой – например, на ошибочный диагноз. То есть вы надежды лишаете?
– Как бы грубо ни звучало, да. Иногда надежда играет не лучшую роль, не позволяет увидеть ситуацию такой, какая она есть. Родители или больного ребенка идеализируют, или свои возможности: «Сейчас съезжу к великому шаману, и все будет хорошо».
– Родители еще верят в чудо, а тут вы: «Нет, это на всю жизнь». Как сделать, чтобы эта встреча не стала последней?
– Да, вот так прямо вхожу и говорю: «Прекратите надеяться!» Нет, конечно. Для мамы это способ сохранить себя на данный момент. Скорее всего, в глубине души она сама понимает, как обстоят дела. Для начала мне как специалисту надо, чтобы она мне стала доверять. Поняла, что я выслушаю, не буду осуждать и обесценивать. Это самое сложное, это больше половины всей работы. А потом, когда возникнет искра доверия, все уже по-другому. В большинстве своем родители сами проговариваются: зачем же я себя-то обманываю, ведь я знаю, что это.
– Можно ведь надеяться на медицину. Вот спинальную мышечную атрофию, например, научились лечить – разве не чудо?
– Вот! Чудеса бывают, да. Медицина, слава богу, не стоит на месте. Но одно другое не отменяет: принять реальность и надеяться гораздо лучше, чем не видеть реальность и надеяться. Это же, грубо говоря, показатель здоровой психики, когда мы воспринимаем окружающее таким, какое оно есть. И себя тоже. Видим свои возможности и не виним себя за то, что не можем сделать все.
– А пока чуда не произошло, как быть?
– Я вам расскажу про недавний случай. Я работала с мамой ребенка с расстройством аутистического спектра. Попросила показать фотографии, она увлеклась, стала про него рассказывать и призналась: «Не могу о нем говорить ни с мамами на детской площадке, ни даже с подругами. Они рассказывают про своих детей, кто как первый класс окончил. А я что скажу? Стесняюсь».
Стеснение – это тоже отрицание. Даже при тяжелом расстройстве – а этот ребенок, кстати, достаточно функциональный – всегда есть маленькие успехи. Научился щечки надувать – это же большой шаг. Боялся воды – при аутизме это бывает, – а сейчас спокойно ныряет, представляете, какой прогресс.
И мама научилась говорить о ребенке. Это заняло несколько месяцев.
– Тут ведь еще важно, как другие родители на ее рассказы будут реагировать. По-хорошему их тоже надо воспитать и подготовить...
– Ну это вы ставите очень глобальные задачи. Лучше маленькие дела и небольшие улучшения.
– Есть и оборотная сторона медали, особенно если речь о ДЦП: когда родители прямо-таки мучают детей всякими необычными видами лечения, потому что им мерещится результат.
– Здесь могут быть нюансы. После очередного чудодейственного курса мама в восторге и говорит, что ребенок стал совершенно другой. Но, может быть, он все такой же, просто авторы метода грамотно с ней пообщались. Каждый случай уникальный. Но даже если я предполагаю откровенное запудривание мозгов, не буду никого разоблачать. Я спрашиваю о конкретных вещах: что изменилось в ребенке, какие успехи. Да-да, в конце концов родитель сам все поймет. Моя задача не в том, чтобы клиент жил моими представлениями.
– Я меньше всего могу понять самые тяжелые случаи, когда ребенок совсем несамостоятельный, улучшений не предвидится, – и как с этим жить? У вас есть рецепт?
– А какие еще есть варианты, кроме как это принять? Ребенок здесь, он уже пришел в эту семью. Мы можем горевать, сокрушаться, взывать к справедливости – это что-то изменит, принесет счастье? Побунтовать, побушевать, поплакать тоже надо. А что дальше? Если быть в этом порочном круге жертвы – от меня ничего не зависит, силой обстоятельств я ничего не могу сделать, – это может привести к печальным последствиям.
Знаете, у каждого ведь свои ограничения. Не все становятся Илонами Масками, космонавтами, балеринами. Большинство принимает свою ограниченность – это здоровая самооценка. А позиция «если бы не ребенок, я бы могла и то и се» – это позиция жертвы, не взрослая позиция. Думать «если бы я родился не у этих родителей, а у более богатых, была бы у меня шикарная яхта» – абсолютно из той же серии.
– Иногда ведь от детей отказываются. Это тоже вариант? Как вы думаете?
– Чтобы понять, насколько человек, отказавшийся от ребенка, ощущал себя способным справиться с ситуацией по-другому, надо побыть в его шкуре.
– У вас были такие клиенты?
– Есть одна клиентка. Ее первоначальный запрос был совсем другой, про смену работы. Это как раз и говорит о том, насколько тема была болезненна. Только спустя довольно долгое время она призналась, насколько ей тяжело и как она сама с собой до сих пор не может договориться, ищет ответ, что нужно было тогда сделать и как теперь жить.
История еще не закончилась. Ребенок с тяжелыми нарушениями, лежачий, мама теперь его навещает, у них есть тактильное общение. Это прежде всего ей самой нужно.
– Какое вы предполагаете продолжение истории?
– Мы пришли к варианту, который на этом этапе устраивает клиента. Пока все. Пройдет год, два, три, и все может поменяться. Может быть, она вообще будет вместе с ребенком. Но сейчас идеал – это то, что есть, периодическое общение и отсутствие у мамы внутреннего конфликта.
– Вы говорили, что ресурсов для принятия больше у людей с благополучным детством. А что, если наоборот: когда до этого все было хорошо, тяжелее перенести удар судьбы? А если привык к неприятностям – может, и легче?
– Знаете, крайности – они на то и крайности, что с ними тяжелее всего. У человека, который с детства ощущал себя жертвой, нет психологического ресурса. Другая крайность: весь мир крутится вокруг меня, у меня все должно быть самое лучшее, в том числе и ребенок. В обоих случаях будет очень тяжело. Психоаналитики говорят: мама не должна быть идеальной, но должна быть достаточно хорошей. Чтобы быть рядом с ребенком, когда нужно, но не задушить его своей любовью. Помочь справляться с трудностями, а не избавлять от них. Чтобы он поверил в себя.
– Наступает момент, когда вы становитесь не нужны?
– Моя задача – научить человека быть самому себе психологом. Не оставаться постоянным костылем, а научить ходить. Но бывают кризисные ситуации. Жизнь ведь долгая, интересная и сложная. Хорошо, если семья будет помнить, что есть среди прочих и такой способ решения проблемы – обратиться ко мне.
Фото из личного архива
